Форум » Альтернатива » Tertium non datur [Raven, Holocaust] » Ответить
Tertium non datur [Raven, Holocaust]
Holocaust: участники: Holocaust'n'Raven время: AU место: Собор Святого Имени, Чикаго сюжет: погоня - схватка - боль и кровь
Ответов - 7
Holocaust: [ внешний вид ] Станция метро. Ноябрь. Почти зима. В данном случае все выливалось в простой снег с дождем, сугробы не успевали образоваться, как днем расплавлялись под жарким солнцем, характерным скорее для июля, нежели для предвестия Дня Благодарения и Рождества. До самого главного праздника города оставался всего месяц, но уже чувствовалась расслабленность в атмосфере мегаполиса, наполненного иммигрантами со всех уголков земли. Чикаго всегда кишел либо русскими, либо армянами, либо евреями, либо чересчур претенциозными европейцами, считающими, будто, только этот город отвечает всех их запросам. Вы никогда не могли увидеть нигде столь же разношерстную публику как в Чикаго, здесь были все конфессии, все религии, все расы, все взгляды, все мысли мира. Наверное, потому он выбрал именно это место. Как и она. Человек, мужчина, средних лет сидел на лавке метро, закинув ногу на ногу в пижонской позе равнодушия ко всему окружающему ему миру и читал газету. Перелистывал раз в две минуты листы, ища что-то, что действительно могло заинтересовать его крайне притязательное мнение. Ему было плевать на всех, кто проходил мимо, на всех тех, кто толпой выходил из переполненных вагонов поезда и порой жаловался на слишком широко расставленные ноги, которые острыми носками крокодиловых ботинок задевали то суму, то якобы дорогую шубу. Полчаса назад с таким же успехом к нему обратилась какая-то бродяжка, закутанная в лохмотья, с красным, изъеденным паразитами лицом. Она было протянула ему руку, прошептала что-то невразумительное и только когда разноцветные глаза оторвались от заголовков свежей прессы и обратились к ней, она замерла и через минуту поспешила удалиться. Узкий легкий не по сезону пиджак сковывал его тело, однако мужчина двигался вполне свободно. Обнаженная грудь и шея подымались равномерно каждому вздоху сигаретного дыма, когда тонкие пальцы подносили дурманящий половину мира легальный наркотик к губам. А сами – тонкие, сжатые в полоску губы, словно выражали недовольство своего хозяина очередной бредовой сплетней «Чикаго Трибьюн». Хотя продавец киоска, все это время наблюдавшей за странным субъектом так и не разобрал – чему же действительно противиться его покупатель, ведь пару раз, он готов был поклясться, на лице того играла улыбка, хотя назвать ее ободряющей и успокаивающей мог только человек слепой. Когда острые уголки рта подымались вверх и верхняя губа приподнималась, обнажая ровные отбеленные не хуже, чем у какой-нибудь звезды зубы, мужчина становился похож на дьявола во плоти. Картину дополняли поднятые волосы на кончиках осветленные и оставшиеся темными у корней, и едва заметная на подбородке бородка, которая сливалась с загорелой кожей. По версии продавца, мужчина просидел около часа. По версии самого этого загадочного мужчины всего каких-то пять минут. Он поднялся со скамьи и, выбросив газету в ближайшую урну, направился к выходу из подземки. Когда он вышел на улицу, солнце уже клонилось к закату, своими лучами освещая острый шпиль близ расположенной церкви. Оправив ворот пиджака и оглянувшись по сторонам, мужчина направился прямиком к собору. Тяжелая дверь легко поддалась под его рукой вперед. Помимо него в храме присутствовало немного верующих, кто-то ставил свечи, кто-то молился, преклонив колени, а кто-то фотографировал убранство, как было разрешено во всех католических церквях. Это прекрасная реклама. Интересно почему ею не пользовались остальные? Зайдя в исповедальню, мужчина достал из-за пазухи очередную сигарету, едва окошко рядом открылось и оттуда раздался спокойный, ровный и такой мягкий голос священника. Подобным голосом можно петь колыбельные детям, и они уснут вмиг, и им будут сниться сны о прекрасном Эдемском саду. - Что тревожит тебя, сын мой? Мужчина зажег от пальца спичку, прикурил сигарету и выпустил облако дыма в сторону окошка. - Я согрешил, отец мой. Я убил одного из святых этих людей, - исповедуемый приложил ладонь к окну. – Прости меня, это ради твоего же блага, - губы тронула улыбка Мефистофеля. Никто не услышал ни крика, ни последнего вздоха священника. Пригвожденный странной силой к стенке исповедальной комнаты, он только успел в последний момент осознать что происходит со всем его телом, прежде чем превратиться в горстку пепла на скамье. Выйдя, мужчина окинул взглядом зал. Последние посетители и молящиеся спешили домой. Храм был открыт до самого позднего часа. Только ночью сюда приходили личности иного порядка. И одну из них он как раз и ждал. Облизнув губы, он на минуту оглянулся назад. Благодарственно вздохнул. - Прекрасный аперитив перед главным блюдом.
Raven: - внешний вид: распущенные волосы, удлиненная майка, короткие шорты, черный кожаный плащ с капюшоном, ботфорты, наручи из холодной стали, перчатки без пальцев; - состояние: физически - напряженное, морально - агрессивное. Быстрые, неровные шаги, тонкий и пронзительный стук каблуков - громкий хлопок двери и воцарившаяся в коридорах тишина. Треск остался где-то далеко позади того чувства, что ей приходилось крепко сжимать в кулаках, прерываясь исключительно для того, чтобы отрывистым движением запахнуть свой плащ - единственное из всего того, что ей удалось захватить с собой и накинуть прежде, чем выскочить на скользкую темную улицу. Несмотря на то, что она едва ли не поскользнулась на самом крыльце, девушка с небывалым остервенением направилась вдоль дома, мельком застегнув пару пуговиц и, уже за углом, скрыв руки в глубоких карманах. Ей было все равно куда идти, единственным внутренним условием стало одно - ни за что не останавливаться, даже если за ее спиной послышаться более чем знакомые крики, совершенно не важно какого именно содержания. Она не собиралась возвращаться к тому, кто сейчас находился на грани, будь то жизни или смерти, благодаря своей собственной глупости. Никто не просил подставляться, никто не просил вмешиваться, никто не просил жертвовать собой, ведь эта жертва в любом случае стала бы пустой, но нет. Нет предела человеческой глупости, хотя поступок Дрэйка и мог бы найти оправдание, оправдания ему она искать не собиралась. Совершенное казалось ей абсолютным безумием, и бездумью Тима в тот момент не было предела. Он и сам это прекрасно знал, но что это - импульс? Подсознательная тяга к любому типу героизма? Но и у него есть свои рамки, которые необходимо соблюдать. Правила безопасности. Так поступают безумцы, но юноша не был безумцем и, тем, ни менее, совершил то, что чуть не стоило ему головы. Странно, она должна быть благодарна своему, пускай и горе, но спасителю, должна сейчас быть подле него, но гнев не давал ей возможности даже продохнуть в его присутствии, не то, чтобы терпеливо сидеть около постели, как любой другой из титанов. Увы, но она слишком переросла себя, чтобы продолжать оставаться с теми, кто ничего не мыслит в том, что делает и сегодняшний день стал последней каплей в чаше терпения. Никто не должен рисковать из-за нее. Ради нее. Это неправильно и так не должно было быть. Пути назад не было, он исчез, когда, пускай и привлекательное, но отродье Тригона, позволила себе грязно выругаться по отношению к лежащему, не обращая ровным счетом никакого внимания на то, какими глазами он смотрел на нее в ответ. Ей не хотелось больше испытывать на себе этот взгляд, он не был чужим, но стал чуждым всего в несколько неприятных слов, вызванных бурными эмоциями Вороны, что обычно скрывались глубоко внутри. Прочь от чужих глаз. Но единственное место для ее уединения было настолько далеко от той улицы, по которой она шла, а одета она была не для таких долгих прогулок, что Рэйвен пришлось свернуть в темный и мрачный проулок, на ходу обращаясь в одну большую тень - тень большой вороны, скользнувшей по стенам двух зданий и взмывшей в серые небеса, рассекая черными крыльями пасмурные тучи. Птица не могла оставить тень, потому как сама была тенью, поэтому с легкостью и незаметностью продолжала свой путь в сторону собора, способного дать полудемону то, что ей было необходимо как воздух. Покой. Птица приземлилась у самых дверей, преобразовываясь в молодую особу, что мгновенно коснулась ручки, но потянула на себя не сразу, а перевела дух и накинула на голову капюшон, скрывая алый рубин под темной тканью. Тихий скрип, брюнетка неспешно вошла, прежде пропустив на выход пожилую пару и остановилась на мгновение, задумавшись о том, имеет ли право присутствовать здесь в силу своей принадлежности, однако все же продолжила свой путь в сторону широких скамеек, желая только одного - сесть и успокоиться, пока силы окончательно не вышли из под контроля, превратившись в отражение ее эмоционального состояния.
Holocaust: Скажи мне, этой ночью – кто твой дьявол? Кто он, тот, который сомкнет руки на твоей душе, возьмет и разделит ее на бесчисленное количество осколков и, подобрав самые прекрасные и самые острые, не вернет их тебе, но воткнет в теряющее жизнь сердце? Кто окажется тем счастливым бесом сомнения и противоречия, что будет рядом с тобой постоянно и чей голос будет вторить твоим самым темным мыслям, горю, умирающей надежде, разочарованию; длинными пальцами лаская твою нагую сущность, проникнет в глубь и касаясь кончиком языка самого сладкого десерта с пучком нервов в фарфоровой вазе кроваво красного оттенка, вольется в единое целое, живой организм, не способный боле существовать по отдельности от второй половины-паразита, ставшего лидером в этих странных отношениях. Какой купец из Ада станет торговаться за тебя и выдаст столько денег, сколь не бывает на свете белом, руками касаясь товара, ища изъяны и снижая ставки за каждый совершенный тобой грех. Кто он? Этот храм, окутанный снаружи покрывалом ночи, внутри – объятый пламенем свечей, пропахший слезами и пылью, вместивший все пороки и всю святость, не является больше защитой ни для кого, и уж тем более – для тебя. Искать успокоения, ожидать просветления, просить и умолять, - все это было раньше, на утро – воцарится вновь, до той поры пока опять не наступит ночь и тяжелая дверь не станет легкой для всех бесов ноющих и стенающих под окнами, пытающимися войти и не смеющими, пока еще цела хоть чья-то вера. Последние отголоски молитв утихли. Последние записки были опущены – никто не хочет пятнать свою честь и руки людьми, которых едва ли знает, и потому все они сбрасывают свою ношу на пастора, на путеводную звезду свою, не ведая, что больше нет, упала она с неба, разбилась, тленом обратилась и больше не взойдет, их души как вкусное вино испьет Сатана, пригубливая то одну, то другую и расставляя в погребах, как делают это с напитком дорогим. Стих шепот, звуки шагов. Никого нет. Только одинокая фигура смотрящая на символ человечества, распятый и попранный; только она – ищущая неизвестно чего. Звук его шагов не раздавался эхом, не имел свойство звучать как если бы он был в сто крат усилен. Тихо, как ветер, как туман, он просто появился рядом с ней. Склонился на скамью позади и молча посмотрел на что же обращен должно быть ее взгляд. Забавная картина, когда человечество пытается найти себе оправдание и, сотворив кумира, наделяет его обликом страданий, улыбаясь и смеясь. Презрительная усмешка тронула губы, а вкус и сущность пастора еще играли на уме, наполненного силой, жизнью, слепой верой, он должен быть сейчас в Раю, а может в Ад попал – почему бы нет, чудовищная ирония случается на каждом шагу, и даже сейчас. Хотя здесь больше сцена драмы, трагедии, кто-то ее осознает, а кто-то еще не воспринял. Рукой проведя по лацкану пиджака, достав движением фокусника сигарету, он щелкнул зажигалкой, слоняясь к самому ее ушку и выдыхая дым. Хрупкое создание, пытающееся скрыться от всего мира, знает ли он ее так хорошо, как думает или же обманывается? Ясно лишь одно – она пока не ведает, что обнаружила здесь, пока искала нечто иного рода. - К чему полночный маскарад, публики давно нет здесь, способной оценить по достоинству различие между собой и существом иного мира, - рука скользнула по капюшону, как пылинку, сбрасывая его с головы девушки, слегка взъерошив волосы, выбив пару темных прядей. – Здравствуй, красавица, куда путь держишь и что пытаешься найти? - с издевкой в голосе спросил он, не требуя ответа, не желая его слышать, скорее потешаясь подобно коту над еще шевелящим лапками трупиком мыши. Сегодня Божий дом перестанет быть неприступным. Сегодня лишний раз будет доказано, Его здесь нет и не было.
Raven: Закинув ноги на спинку лавки впереди себя, и с явным наслаждением втянув носом никотиновый дым, она завела руку за голову, кладя ее на затылок Холокоста, тем самым притягивая ее к себе, ближе чем следовало бы. Чуть склонив голову в его сторону, проведя кончиком носа по трехдневной щетине, вдыхая приятный аромат человеческой кожи, полудемон с небывалой легкостью отняла от его губ тлеющую сигарету другой, свободной рукой и затянулась, с легкой улыбкой запрокидывая голову назад. Давая насладиться бледной, длинной и абсолютно беззащитной шеей, что не единожды миновала острое лезвия будь то ножа или бритвы, между тем выдыхая сквозь едва разомкнутые пухлые губы клубы белого дыма, прямиком в потолок, совершенно не волнуясь касаемо того, что о них могут подумать оставшиеся этой заколдованной ночью служители собора. Окружающие этих двоих тени, все до единой, что находились в этом просторном зале, не просто вздрогнули, они потянулись к своей хозяйке, плавно и между тем юрко скользя, словно змеи, к краям кожаного плаща, окружая как Ворону, так и самого Холокоста, что впрочем сейчас был занять исключительно девушкой, но никак не тем, что могло происходить в священном полумраке. Продолжая поглаживать русые волосы мужчины, Ванда приоткрыла голубые глаза, нарочно желая встретится с серыми и весьма довольным, как у сытого кота, взглядом Немезиса. Вновь приложившись к сигарете, на этот раз она выдохнула дым прямиком ему в лицо, после - самодовольно усмехнулась, осознавая, что понемногу начинает переходить на тихие смешки, граничащие с легким приступом сумасшествия. Вот она - вот он, они так близко, что ничего не стоит перегрызть друг другу глотки, однако эта ночь создана не для того, она создана для потех, вот только вряд ли мужчина мог ожидать того, что потешаться будут двое и неизвестно, кто из этих двоих в конечном итоге окажется полудохлой, а после и вовсе раздавленной подметкой сапога к чертям мышью. - Ты ждал, - с блаженной улыбкой, Ворона медленно потянулась, позволяя каждой клеточке своего тела, хотя бы на мгновение расслабиться. - Вероятно, добрый молодец, я уже нашла то, что искала, - интуиция подсказывала ей, что в эту ночь так просто им не удастся разойтись. По хорошему или по плохому, не суть, но собор - не то место, куда бы Холокост пришел ради того, чтобы покаяться или помолится. Он - сам себе Бог, сам себе создатель и все то, что находится вокруг них в данную минуту можно было назвать чушью, которая не достойна их внимания. Но что достойно? Разве что они сами - друг друга, но не в том смысле, в каком вы привыкли его видеть. - Что делать, Фауст? Таков вам положен предел, - осторожно скинув ноги и приподнявшись, Ванда обернулась лицом к Холокосту и встала одним коленом на лавку, где прежде сидела, после чего положила на нее второе, мягко ведя кончиками пальцев вдоль шеи мужчины, с интересом наблюдая за переменами в его настроении. Даже не обращая внимание на темные длинные пряди, спавшие ей на лицо. Это мелочи, особенно, когда ты стоишь напротив того, кто как и ты не имел ровным счетом никакого права заходить в храм Господень. Но вы вошли, причем оба и не важно какой промежуток времени стоял между обоими прибытиями. Это не тот случай и вряд ли у вас в карманах найдется по церковной свече, а на шее - сиротливо болтающийся на цепочке крестик. Вы оба пересекли черту, где у людей начинается Бог, а у вас лишь - обычное и ни к чему не обязывающее уединение. Что вами самими и было успешно нарушено.
Holocaust: Так вышло, что они почти похожи и разные по натуре. Да, не удивляйтесь, они как лед и огонь – обжигают по-своему, смертельны при контакте, способны изменять форму, лгать глазам и обманывать чувства, быть слишком равнодушными или же с излишней страстью испепелять. Кто сказал, что при всем этом, они никогда не могут повстречаться, столкнуться, в едином порыве, союзе или борьбе. Кто установил правило быть всегда порознь, желать и не иметь возможности коснуться, мечтать и не пытаться уничтожить друг друга, так как без одного не будет второго, мир – это большая корзина, разделенная пополам создателем на черное и белое воинство, уравновешивающие друг друга и дополняющие. Нежные прикосновения, мягкости о грубость, насмешливый тон девичьего голоса, с издевкой касающегося слуха. Никто не верит теперь в Дьявола или Бога, никто не желает слушать многочасовые теологические споры о том, как божество является и создателем порока, как от плоти его просто отделены все они – низменные пределы человеческого бытия. Зачем им вера и полночные молитвы? Зачем лицезреть картины, оскорбляющее до того дремавшее чувство праведного гнева, сыскавшего хозяина спустя столько лет? Не наслаждайтесь этим, вас совесть задушит костлявыми руками, смеясь как припадочная девка с городской ярмарки, брызжа слюней и низвергая поток проклятий. Кто бы наблюдал за ними, этими двумя, странными созданиями противоположных и схожих божеств, детьми их, отпрысками, кровью, плотью, наследием, не смог бы оторвать взгляд. Как мерзко, с отвращением его душа тянулась бы к ним, желала присоединиться, повторить и понимала, в то же время, она другая, простая, смертная, обреченная на серость будней, на ночи среди огней, спасительных и обнадеживающих, стирающих из памяти сказания о тварях, сокрытых тенью, способных утащить и сожрать, оставив кости пылиться в темном уголке комнаты. Так всегда бывает, что нам противно и ненавистно, всего желаннее, а что мы получаем, практически, задаром – опостыло, надоело, не имеет вкуса, цвета, ощущений не пробуждает новых и неизвестных. Как пелось в той песне – упасть в божественном позоре, держась за горя волосок, им было безразлично потерять надежду вновь, их не заботил ум, окостенелый из-за времени. Уголок губ дрогнул, изгибаясь в дьявольской усмешке, принадлежавший торговцу душой, покупателю, никак не продавцу. Смотря на творение другого Бога, серые глаза меняли цвет, менялись сами, видя то, что не видят многие, не оболочку только – точеное тело, вылепленное по форме идеала большинства. Ее манера разговора, ее независимость, уверенность, они злили, он хотел охоты – они же вдохновляли, нашел он равного себе. Почти. Ведь так всегда – мы гордецы, мы эгоисты, такими создали нас наши предки путем скрещивания множества родственных линий в одну, сильную, единственную. Мы любим говорить о себе, думать о себе, превозносить себя и ставить надо всеми. Вся разница в том, кто-то только думает об этом и предполагает себя выше остальных и прочит в Короли – напрасно; кто-то же имеет больше оснований для подобных измышлений, но прибегает к ним редко, предпочитая слова действиям, подчас жестоким, редко милосердным и полезным для этого мира, в котором обитают создания жалкие и никчемные, а смеющие прекословить. Минуту он смотрел на ее лицо, обрамленное прядями черных волос, упавших, стоило девушке обернуться и приблизиться. Затем рассмеялся, скалясь и отстранившись от нее. Смех прокатился под сводами храма, заполняя весь зал, пустовавший или нет – кто знает, чей покой он потревожил, чье внимание возмутил. По крайней мере сам Немезис жизни не чувствовал, кроме как бьющееся ровно перед ним сердце девушки. Закрой глаза, протяни руку и сожми. - Как быстро решена моя судьба, без суда, без следствия, присяжных и адвоката, быть может, спросим сначала у него? – пальцы отбросили недокуренную сигарету назад, мужчина быстро поднялся, обходя скамьи, смотря на дочь Тригона. Она последует за ним, ведь ей же интересно, ей будет еще интереснее в непосредственной близости от мрачного символа их веры, веры жертв. В такую минуту, кто должен был его остановить. Явиться ангел или архангел сам, вседержитель-серафим. Нет, никто не пришел. Мужчина преодолел ступени, прошел мимо кафедры, смахнул с алтаря утварь, в один прыжок встал на него и смотря Христу в лицо с издевкой в голосе спросил: - Скажите мне, любезнейший, какое право имеет эта мелочь принижать мой чин и звание? Что вы говорите? Молчите, странно, - он обернулся к ней. – Обычно же здесь слышат глас Господен, я оскорблен, - он наигранно нахмурился. Шумный вздох, едва слышимый вскрик, тихий, но здесь – прекрасная акустика и даже шепот слышен – взгляд Немезиса переместился на обладателя впечатлительной натуры мальчика лет тринадцати. - Какой малыш, - цокнул он языком.
Raven: Единственная среди всех семерых грехов – детей демона Междумирья, девушка действительно испытывала крайнюю степень любопытства, особенно по отношению к своему собеседнику, представляющему отнюдь не привычную, в частности человеческому глазу расу. По сути, что есть Немезис – чистая энергия, способная к бесплотному существованию за определенного рода плату, но не имеющая возможность воздействовать на материальное без оболочки или же плоти. Однако она обладает завидной любому как мутанту, так и божеству мощью, о которой можно было бы только мечтать. По сути, Холокост, пускай он и сам способен абсорбировать энергию абсолютно любой природы, сам по себе является отличным аккумулятором и источником невиданной силы. Но позволить себе подпитываться от подобного существа – большая роскошь, которую мало кто смог и сможет себе позволить. Но качать из него силу намного легче, чем подчинить, второе относиться к разряду чего-то невозможного. В отличие от нее самой. Ее легче натравить, нежели пытаться воспользоваться силами. Они устроены иным образом, поэтому справляться с ними неподготовленному одаренному практически невозможно. А если учитывать ее происхождение и сущность, то любой окажется неподготовленным. Это не для других, это часть ее жизни, это – она сама. Его пристальный взгляд в лицо девушки длился не более минуты. Неизвестно, что он увидел или же хотел увидеть в нем, но нельзя сказать, что это внимание пришлось Ванде по нраву. Но когда он рассмеялся и, показав зубы, подался и подался назад, то Ротч позволила себе тихо выдохнуть, опустив голову. Улавливая, как он неспешно поднимается со своего места. И тот час, оборачиваясь на последующего к алтарю Немезиса, чьи шаги имели весьма неторопливый и размеренный характер. Усмехнувшись, брюнетка спустилась с лавки, лавируя между как одной, так и другой, вышла к широкому проходу, по пути накидывая на голову привычный капюшон. - Не богохульствуй. Мы вправе сами решать за себя, какой судьбы достойны. И какое место в ней должны занимать. Не списывай ошибки на того, кого поддерживает вера – это начинает походить на глупую детскую зависть. Ты завидуешь, Холокост, что Господь имеет больше влияния в умах и сердцах многих, не прикладывая при этом ни единого усилия? Он тебе не ровня, - сложив руки на груди, промолвила девушка, когда Холокост, вдоволь наговорившись с Иисусом, все же решил обернуться к ней, продолжая возвышаться перед ней уже на алтаре. - Или ты не в силах распоряжаться своим существованием? Я удивлена, - бледные чувственные губы растянулись в широкой улыбке, а рука же с легкостью дернула за край капюшона, сильней скрывая под его тенью свои проницательные голубые глаза. Она двинулась вперед, по отношению к нему, двигаясь так же беспечно, как двигался он всего каких-то пару мгновений назад, шаг в шаг. Но мгновенно перевела свой взгляд с мужчины на довольно впечатлительного мальчишку, который, к слову, так же попался на глаза Немезису. Что вызвало у него только издевку и не более. - Даже не думай. Не смей, - Ворона вновь перевела взгляд на Холокоста, желая увидеть его глаза и оценить взгляд, направленный на пацана. Смиряя его тяжелым и требовательным взглядом. - Он тоже тебе не ровня. Он всего лишь малыш и не в силах тебе ответить. А вот я бы смогла, - разговаривая с ним, девушка надеялась на одно, что парнишка, сбросит с себя то оцепенение, с которым он смотрел на дерзнувшего унизить храм Господень изнутри, и удерет пока Немезису не пришло в голову что-либо. В нем ведь нет ничего святого. Но есть ли это в ней? - Скажи, к чему тебе чужие Боги? Они ничуть не мешают, молчат, но пользуются огромной популярностью. Разве хоть один из тех святых, кто изображен в этом соборе и присутствует в нем, обидел тебя?
Holocaust: Холокост вскинул бровь. - Ты думаешь, меня волнует этот щенок? Ты думаешь, я испытываю к нему ненависть? Ничуть, девочка, ни капли, - мужчина спрыгнул вниз с алтаря, не сводя с замершего на месте подобно памятнику, под которым стоял, мальчугана. Тот смотрел в страхе на обоих и слова незнакомый девушки, точнее их смысл явно не доходил до его милой маленькой головки, ему казалось одним лишь сумасшествием вот так бесцеремонно громко разговаривать в храме, где он каждые выходные пел в хоре, где нередко искал убежища от пьяницы отца и наркоманки матери, где едино чувствовал себя защищенным, а теперь – какой-то странный человек с манерами самого Сатаны, никак иначе, в компании странной девушки, вроде как вступившейся за него, и в то же время не вызывавшей доверие, этот осквернитель храма Божьего, как ни в чем не бывало курил, глазел на него, надругался над распятием и всеми инструментами для службы; сейчас же шествовал к нему, несмотря на предостережение своей спутницы, прогулочным шагом, лениво, словно кот подбирается к полудохлой мыши в полной уверенности, грызун не сбежит, не сможет, страх и ранение приковали его к точке и теперь остается лишь молиться и просить Бога взять к себе на небеса, а не низвергнуть в огненный кошмар. Немезис проходя мимо Ванды смерил ее насмешливым взглядом. Нет, не вызов читался в его глазах, скорее так смотрит старший на более младшего и неопытного коллегу, так мог смотреть бес на ангела, встретившись однажды на перекрестке, где душу висельника пытался тот спасти. - Меня не интересует только ровня, а боги? – он подошел ближе к мальчику, нагнулся и выдохнул дым в лицо. – Скажи мне, малыш, ты веришь в Бога или богов? Как ты думаешь, чем они отличаются от нас, от меня или, допустим, вот от этой прекрасной леди, что так рьяно защищает тебя, смертного сосунка, у которого одно будущее – повторить судьбу своих родителей. М? У тебя ведь есть мама и папа? – мальчик открыл рот, собирался что-то сказать, но из глотки вырвался только хрип и потому он неуверенно кивнул. – Замечательно, они тебя любят наверняка. По-своему, конечно, бывает кто-то бьет своих детей, бывает убивает, но какой родитель не гордиться, едва его чадо распустит крылья и вырвется в большой безумный мир, противореча первородному греху и своему рождению и плюя на мнение догматов о том, что все мы прокляты с рождения. Казалось, парнишка не понимает ни слова, единственно страх читался в его глазах, к которым стали подступать слезы. - Ну, не плачь, не плачь, давай, беги домой, - Холокост выпрямился и чуть подтолкнул мальчишку в плечо, чтобы тот спешил к выходу из собора. – Давай, я дважды повторять не буду, - с вполне добродушным видом изрек он. Мальчик сначала попятился, а потом и вовсе бросился на утек. Немезис обернулся к девушке, раскинув руки и пожимая плечами. – И кто теперь скажет что я не милосерден? – с иронией он задал вполне риторический вопрос, не требующий ответа. На ходу расстегнув пуговицы пиджака, он приблизился к Ванде. Крепко перехватил рукой девушку за горло, сжимая его, впрочем не настолько чтобы начать душить, уж силу он умел рассчитывать, скорее из практических соображений – притянул ее к себе. В чертах лица Холокоста стало проступать что-то нечеловеческое, как будто вы смотрели на лицо и в то же время видели его изнанку, временами соединения мышц и хрящей, глазные яблоки, проворачивающиеся на тонких нитях нервов, затем лишь пустоту глазниц, оскал голой челюсти, - все будто испрялось и вновь знакомое лицо, вполне привлекательное для мужчины его возраста, каким сейчас решил стать он, чтобы не выделяться лишний раз из шумной и тупой толпы, так не любящей различия. - А тебя? Неужели, моя милая девочка, тебя никогда не обижало и не принижало то, что люди настолько глупы – поклоняются статуям, иконам, воздуху, но не нам? Мы здесь, перед ними, а что они – пока ты не покажешь им их внутренности, не примут тебя всерьез, будут смеяться и попытаются даже убить. Обида? Нет. Скорее я просто констатирую тот факт, что наше привилегия - их страх, и из этого страха рождается покорность и вера. А остальное, так пустяк, просто лишнее удовольствие вымарать в грязи святыни, унизить возвышенное, получить эстетическое удовольствие от собственной уродливости, даже если, - он провел пальцем по щеке Ванды, - на вид все так прекрасно. Резко оттолкнув ее, оскалился. - Хочешь схватки? Почему бы нет, посмотрим, кто выиграет, и кто какой приз получит в конце.
полная версия страницы